Lyu
Этой осенью мы избавились от школьных грез, которые еще преследовали нас по началу. От старых влюбленностей, от привычки зубрить учебники, от ностальгии по школьным театральным постановкам и дискотекам в темном актовом зале.
Второй курс словно приоткрывает занавес: вот оно, вы видите! Вот они ваши студенческие годы, их самый расцвет. Вам все прощается, вам все можно. Только смотрите друг на друга открыто, не ищите иных, а любите тех, кто рядом с вами.
Так мы и жили.
- … Эй, двадцать седьмая! Дайте вашу большую кастрюлю.
Голубоглазый Рябинкин несся по коридору прямо мне навстречу. Запыхавшись, затормозил у самого моего носа и снова сказал:
- Кастрюля есть?
Рябинкин мне нравился до одури. То есть, выражаясь, литературным языком, я в его присутствии немела, ничего не понимала и не слышала. Он был футболистом, но играл не за наш университет. И когда мы выходили болеть на поле за нашим Домом, то всячески оскорбляли Рябинкина, чтобы он задумался на тем фактом, что играет против своих. Я особенно громко кричала «Рябинкин, не тронь мяч!», и надеялась, что он никогда не узнает, как сильно он мне нравится.
Всегда он ходил в синих коротких шортах и голубом свитере, под цвет глаз. Чаще всего в ту осень его красивые голубые глаза слезились и краснели, и причиной тому было пристрастие к курению травы. Было ли это ужасно? Там, где мы жили, это было обычным делом.
Не было ничего красивого в новом корпусе университета. Серовато-белое здание, внутри все изрезанное лестничными пролетами, показавшиеся архитектору очень мудрым решением, стало нашей alma mater. Но случались такие везения, как огромная аудитория, окна которой выходят на университетский парк и желтое старое здание. Когда лекция была особенно скучной, но присутствие – обязательным, я садилась у окна и рисовала голые прутики деревьев на фоне выцветшего желтоватого дома. Вся эта осенняя печаль сменялась настороженной серьезностью во время семинаров Желудева. Он очень умело манипулировал нами, заставляя бояться даже самых подготовленных студентов.
В начале октября грянул первый день рождения с участием всей нашей компании. Очень запомнился тот факт, что мы, три девушки-соседки, были одеты в чужую одежду. На мне была Леркина юбка, на Лерке – Асина кофточка, а на Асе – голубой свитер Рябинкина. Нас троих запечатлел кто-то на фотопленку, и у меня до сих пор хранится эта глянцевая, выцветшая за время карточка с того дня рождения: мы стоим в обнимку, а позади мальчишки пишут на оконном стекле что-то…
Второй курс словно приоткрывает занавес: вот оно, вы видите! Вот они ваши студенческие годы, их самый расцвет. Вам все прощается, вам все можно. Только смотрите друг на друга открыто, не ищите иных, а любите тех, кто рядом с вами.
Так мы и жили.
- … Эй, двадцать седьмая! Дайте вашу большую кастрюлю.
Голубоглазый Рябинкин несся по коридору прямо мне навстречу. Запыхавшись, затормозил у самого моего носа и снова сказал:
- Кастрюля есть?
Рябинкин мне нравился до одури. То есть, выражаясь, литературным языком, я в его присутствии немела, ничего не понимала и не слышала. Он был футболистом, но играл не за наш университет. И когда мы выходили болеть на поле за нашим Домом, то всячески оскорбляли Рябинкина, чтобы он задумался на тем фактом, что играет против своих. Я особенно громко кричала «Рябинкин, не тронь мяч!», и надеялась, что он никогда не узнает, как сильно он мне нравится.
Всегда он ходил в синих коротких шортах и голубом свитере, под цвет глаз. Чаще всего в ту осень его красивые голубые глаза слезились и краснели, и причиной тому было пристрастие к курению травы. Было ли это ужасно? Там, где мы жили, это было обычным делом.
Не было ничего красивого в новом корпусе университета. Серовато-белое здание, внутри все изрезанное лестничными пролетами, показавшиеся архитектору очень мудрым решением, стало нашей alma mater. Но случались такие везения, как огромная аудитория, окна которой выходят на университетский парк и желтое старое здание. Когда лекция была особенно скучной, но присутствие – обязательным, я садилась у окна и рисовала голые прутики деревьев на фоне выцветшего желтоватого дома. Вся эта осенняя печаль сменялась настороженной серьезностью во время семинаров Желудева. Он очень умело манипулировал нами, заставляя бояться даже самых подготовленных студентов.
В начале октября грянул первый день рождения с участием всей нашей компании. Очень запомнился тот факт, что мы, три девушки-соседки, были одеты в чужую одежду. На мне была Леркина юбка, на Лерке – Асина кофточка, а на Асе – голубой свитер Рябинкина. Нас троих запечатлел кто-то на фотопленку, и у меня до сих пор хранится эта глянцевая, выцветшая за время карточка с того дня рождения: мы стоим в обнимку, а позади мальчишки пишут на оконном стекле что-то…
-
-
20.06.2006 в 19:25-
-
20.06.2006 в 22:34На самом деле повесть я эту еще пишу, пока есть только отдельные главы, я их выложу скоро... Я всегда беспорядочно пишу, а потом собираю в одно.
-
-
20.06.2006 в 22:52-
-
20.06.2006 в 23:27Какая замечательная осень: уверенная, теплая и такая тихая. Мы на втором курсе. Наши ноги шуршат кленовыми листьями. Их так много, что шуршание это заменяет разговоры. Листья не сухие и не влажные. Они очень зрелые. Почти как мы. Каждому по очереди минуло восемнадцать, и вот уже появляется дух свободы. Но это очень, очень незрелое чувство. Наши карманы пусты, как всегда. И нет возможности шуршать денежными купюрами: вот мы и ворошим листву…
Отличное начало – двухтысячный год принес нам совершеннолетие. Все тогда спорили, наступил ли двадцать первый век. Взрослые говорили: нет, не наступил. А нам хотелось, чтобы он уже шел вовсю.
Память пытается извлечь то, что мы тогда любили и чем жили. Что читали. Во что верили. Кажется, что не было ничего необычного. Но это было время, когда никто из нас не знал, что такое одиночество.
…Холодное утро, под ногами трескается первый лед, который после полудня благополучно тает. Бодро, шаг за шагом, шаг за шагом. И даже после бессонной ночи. Тянутся наши следы от дома с голубыми окнами к станции метрополитена.
В вагоне метро хорошо повторять какой-нибудь скучный вопрос к семинару. Профессор Желудев давал нам политическую культуру России, на семинаре спрашивал жестоко, и у нас появилась своя система: мы распределяли вопросы заранее, и учили каждый свой. Пока что такая система работала. Мы сами вызывались отвечать, Желудев придирчиво слушал, задавал кучу дополнительных вопросов, не давая расслабиться ни на секунду. Помню, что всепоглощающей дружбы между нашими одногруппниками не было. В основном отношения строились на фундаменте нашего университетского образования. Списать лекции, сходить вместе пообедать в кафе, занять очередь в библиотеке…
Но не всегда приходилось выдавать школьные привычки за дружбу. Иногда, ох как сильно, мы умели дружить…
Дом с голубыми окнами и университет были связаны лишь формально. Для нас вообще не существовало этой связи. Просто попадали из одного мира в другой. Общежитие столкнуло нас с другими людьми. То, что у нас была общая alma mater почти не имело значения. Этот Дом имел для нас гораздо больше значения во всех смыслах. Мы любили его так, как вообще в состоянии любить человек свое жилище. Мы любили его даже больше, чем родительский кров. Любили так, что когда много лет спустя брались вспоминать то мимолетное, стремглав пролетевшее студенчество, начинали говорить о Доме с голубыми окнами.
Когда я впервые увидела Виталика в коридоре, то ни на секунду не подумала, что ему тоже восемнадцать. Тринадцатилетний брат кого-то с нашего этажа – вот это было возможно. Щуплый, с детским хмурым лицом и огромными зелеными глазами. Но ему было восемнадцать, и жил он вместе с серьезным второкурсником Петровым.
Виталик Будницкий и Сережа Петров не здоровались со мной ни в коридоре, ни на кухне. Они только что въехали в свою девятнадцатую комнату, горделиво оглядывая нас, веселящихся у умывальника.
Ася, Лерка и я жили в двадцать седьмой.